Корнелий Тацит: sine ira et studio. Редакция 2

Алексей Федорчук
Редакция вторая, сильно расширенная и переработанная

Труды Тацита были в числе прямых источников некоторых из моих «историй про историю», в частности, романа о Пиктах и их эле, также истории про царя Фарзоя, находящейся ныне в процессе сочинения. А косвенно они были использованы во многих очерках и турано-иранского, и варяго-русского циклов.

Однако книги Тацита заслуживают прочтения вне зависимости от всяких циклов, и вообще моих сочинений. В том числе и потому, что они оказали огромное влияние на развитие исторической мысли вообще. А его слова, вынесенные в заголовок этого сочинения, стали принципом, которого стараются придерживаться все исследователи, которых без всяких оговорок и кавычек можно назвать историками. И потому своё сочинение я и начну с рассказа о них.

О заглавии

Дорогие родители!
Вы спрашиваете, меня, как дела.
Но я давно отказался от оценочного
отношения к жизни…
Ваш сын, Дядя Фёдор

Слова Тацита sine ira et studio приведены в 1-м параграфе первой главы его «Анналов» — одного из двух его «больших» произведений. Оно вошело в двухтомное собрание сочинений Тацита, изданное в серии «Литературные памятники» (М., Наука, 1969). Где Анналы даны в переводе А.С.Бобовича. В котором фраза, включающая эти слова, выглядит так:

…я намерен, в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и пристрастия, причины которых от меня далеки.

«Без гнева и пристрастия» — лаконично до афористичности (или афористично до лаконичности), вполне в стиле суровых римлян Ранней Республики, которые были для Тацита эталоном. Но насколько адекватен этот перевод с точки зрения восприятия нашими русскоязычными современниками? Ведь слово «беспристрастность» нынче частно трактуется как синоним равнодушия…

Был ли Тацит равнодушен ко всему, что он описывает? Ответ на этот вопрос может дать только чтение его произведений. В которых свои пристрастия он формулирует более чем определённо: и свои симпатии, весьма редкие, и свои очень частные антипатии, от которых до гнева — рукой подать.

И потому в данном контексте, как мне кажется, уместно было бы выбрать более иное значение слова studium: приверженность или преданность (кому либо или чему либо). А то и соучастие — чти в терминологии УК. то есть автор пытается дистанцироваться от тех безобразий, которые описывает, и, главное, от тех лиц, которые их творили. Даже в том случае, если лица эти были сопричислены к сонму богов…

Я, конечно, товарищи, не лектор латинист. Укротитель Сочинитель я. Но, тем не менее, рискну дать свой вариант перевода знаменитых слов объективнейшего из римлян:

Без всяких яких и оценок

Может быть, он не столь литературен, как канонический, но, мне кажется, адекватно отражает то, что хотел сказать Тацит. И к тому же понятен каждому нашему русскоязычному современнику: описывать все значимые поступки, по возможности воздерживаясь от их атрибуции в терминах «что такое хорошо и что такое плохо». Нужно, конечно, помнить, что Тацит вовсе не прикидывался небожителем, лишённым страстей и предпочтений. И потому совсем уж обойтись без оценочного отношения к жизни у него получалось не всегда.

Отступление личного характера

Я уделил столько места толкованию всего-то четырёх латинских слов по двум причинам. О первой, то есть их многозначности, уже было сказано. Вторая же — в том, что они запали в память со времён первопрочтения «Анналов», произошедшего почти полвека назад. Когда четырнадцатилетний пацан, возвращавшийся с тренировки на «Пахтакоре», купил только что вышедший в серии «Литературные памятники» двухтомник Тацита на толкучке перед базаром в Старом городе Ташкента.

Купил с рук, разумеется, но абсолютно новый, похоже, даже не раскрывавшийся. За огромные, по тем временам, деньги — рупь восемьдесят мелочью. Вообще-то продавец хотел два рубля, но больше у меня не было, а другой покупатель ему в том месте и в то время не светил от слова вообще.

Так что сторговались мы в лучших традициях, завещанных Ходжой Насреддином. Я даже выцыганил три копейки на трамвай, дабы не обманывать добрых ташкентских кондукторш страшными историями про хулиганов, отобравших у бедного мальчика последний гривенник. Что было бы совсем смешно, учитывая наличие у мальчика зачехлённой спортивной рапиры…

Так или иначе, но когда, много лет спустя, тот самый мальчик сам занялся сочинительством, сначала — как хобби, а потом — как средством снискания хлеба насущного, он всегда старался следовать завету великого римлянина. О чём бы ни писал — о KDE vs GNOME или о (не)нужности борьбы с OEM’ной виндой. Не всегда, конечно, получалось — но что делать, все мы люди, все мы человеки, со своими страстями и пристрастиями…

Об имени

Однако вернёмся к нашему герою. Современники и потомки ссылаются на него либо под родовым именем, Корнелий, либо, чаще, под именем фамильным — Тацит. И тут надо сделать маленькое отступление — о римском именослове.

Римский именослов кажется на первый взгляд довольно запутанным, однако ему не откажешь в логике и рационализме. Ибо он выполнял основную задачу любой системы имён — однозначность идентификации той или иной персоны — более чем исправно. Не смотря на то, что список традиционных римских имён был очень ограничен, и фактически не пополнялся за всю историю Республики и Раннего Принципата. А именно последний период и интересует нас в контексте общей темы.

В большинстве случаев каждый римский гражданин мужеска полу имел три имени. Ими были, а «паспортном», так сказать, порядке: личное имя (так называемый prenomen), имя родовое, или просто nomen, и нечто среднее между погонялом и фамильным именем — cognomen.

Например, полным именованием «храбрейшего из римлян» (в определении Ильфа и Петрова) было: Гай Юлий Цезарь. А одного из одиозно-уважаемых (или уважаемо-одиозных) деятелей Поздней Республики — Луций Корнелий Сулла.

Как нетрудно догадаться, их всего этого тройного набора главным компонентом было родовое имя — nomen: оно определяло положение человека в сложной и запутанной иерархии бандитского Петербурга Древнего Рима. То есть оно показывало, что пацан по имени Гай или Луций принадлежал к одному из древнейших патрицианских родов этой, с позволения сказать, республики — Юлиям (возводившим свою генеалогию напрямую к богине Венере) или не менее известным Корнелиям.

Разумеется, далеко не все носители фамильных имён «Юлий», «Корнелий» или, скажем, «Клавдий» могли похвастаться столь славными предками. Родовое имя своего прежнего хозяина автоматически получали рабы при освобождении. Провинциалы, удостоенные высокой чести — причисления к римским гражданам, получали родовое имя римлянина, «протежировапвашего» их в этом деле. Наконец, цари варварских стран и народов, признававшие власть Рима, во времена Империи присоединяли к своему «варварскому» имени nomen правящего в тот момент принцепса.

Так что без родового имени не обзодился ни один римский гражданин. Можно думать, что и prenomen был столь же неотъемлемым его атрибутом, выступая в качестве дополнительного идентификатора. И в основном в кругу семьи — почему нередко источники не называют личных имён знаменитых персон римской истории. А личные имена некоторых римлян до нас не дошли.

Список римских личных имён был очень ограничен, насчитывая около семидесяти позиций. Причём из него часто использовалось не более двух десятков, а в некоторых фамилиях — вообще два-три. И потому, если в кругу семьи Луция Эмилия — отца, отличали от Луция Эмилия — сына, по понятным причинам, достаточно уверенно, то в официозе требовался дополнительный идентификатор. Тем более, что некоторые родовые имена охватывали очень широкий круг лиц, а сами их эпонимические рода давно разделились на отдельные ветки, далеко не всегда испытывавшие друг к другу родственные чувства.

Можно предполагать, что «внутрисемейная» идентификация двойных (по nomen, и prenomen‘у) тёзок одного поколения осуществлялась, как и везде, с помощью личных прозвищ, позднее именовавшихся agnomen. Если носитель такой кликухи достигал достаточной известности, её наследовали прямые потомки — и тогда простое погоняло превращалось в фамильное имя, cognomen, идентифицирующее ветку того или иного рода. Так появились Корнелии Сципионы и Корнелии Суллы, Корнелии Цинны и Корнелии Цетеги, и многие другие. В том числе и Юлии Цезари — «генеральная» фамилия соответствующего рода.

Среди патрицианскихъ родов Республиканского Рима широко практивоался обычай адоптации — усыновления «малдшего» (по возрасту, общественному положению или счёту поколений) представителя рода одним из представителей рода другого. Теоретически это делалось под угрозой пресечения рода, при отсутствии прямых потомков по мужской линии. Однако чаще адоптация преследовала политические цели, являясь аналогом «династических браков» Средневековой Европы. То есть была призвана укрепить существующие межродовые связи или завязать новые. В этом случае усыновлённый присоединял свою «девичью фамилию» — родовой nomen, но с патронимическим суффиксом, — к личному, родовому и фамильному имени усыновителя, в качестве ещё одного cognome‘а.

Так, старший сын победителя Ганнибала при Заме, знаменитого Сципиона Африканского (почему Африканского — скажу чуть позже), по причине слабого здоровья не занимался общественными делами. Но, поддержания фамильной чести для, «адоптировал» сына другого знаменитого римлянина, Эмилия Павла, сокрушившего окончательно Македонское царство. И в результате усыновлённый стал именоваться, как приёмные «отец» и «дед», Публием Корнелием Сципионом Эмилианом.

Разумеется, носители личных, родовых, фамильных и даже «адоптационных» имён продоложали получать индивидуальные кликухи, то есть всё тот же agnomen. А одних случаях это были почётные прозвища, присваемые сенатом ил (или) народом. Например, Луций Эмилий Павел удостоился агномена Македонский (Macedonicus), а Публий Корнелий Сципион («дед») получил прозвище Африканского (Africanus). Позднее за героический подвиг, разрушение Карфагена, такой же агномен был присвоен и его приёмному внуку — он стал Публием Корнелием Сципионом Эмилианом Африканским.

Таким образом в одном семействе образовалось два заменитых представитьеля с почти идентичными именами, за исключением второго когномена, который, видимо, употреблялася достаточно редко. И потому логичным было идентифицировать их ещё одним агноменом, дня которого напрашивались значения — Старший (для победителя при Заме) и Младший (для разрушителя Карфагена).

Впрочем, подобные агномены использовались и не в таких «экстремальных» ситуациях. Например, для быстрой идентификации Гая Плиния Секунда, офицера и администратора, погибшего, организуя эвакуацию людей во время извержения Везувия (но более прославившегося своим сочинением «Естественная история»), и его племянника, ставшего в результате усыновления полным тёзкой, даминистратора и борца с коррупцией (впрочем, более известного своими «Письмами к Тациту»).

А иногда агномен «Младший» употреблялся и сам по себе. Например, Марк Порций Катон, занимая пост цензора, прославился своей борьбой против морального разложения растленной аристократии, почему так и был прозван — Цензором. А его правнук и полный тёзка, твердокаменный моралист и несгибаемый республиканец, хотя и получил прозвище Утического по месту своего героического самоубийства, тем не менее в истории фигурирует обычно как Марк Порций Катон Младший.

Наконец, бывало, что особо продвинутые личности изобретали себе агномен сами. Таким был Луций Корнелий Сулла, который скромно (или нескромно?) объяснял все свои достижения исключительно удачей, то есть покровительством богов (видимо, полагая, что боги древних римлян тоже не фраера, и покровительствуют только лучшим). И потому сам себе присвоил агномен Счастливый (Felix).

Иногда агномены наследовались, превращаясь во второй когномен. Разумеется, наследовать имя «Младший» или «Старший» смысла не имело за отсуствием гарантии появления комплементарной пары. Разумеется, потомки Сципиона Африканского Старшего или Эмилия Павла Македонского раскатали бы губы превратить почётные кликухи своих предков в фамильные имена — да вот только и окружающие, и они сами понимали, что это было бы насмешкой, а не похвалой: младший Сциаион Африканский свой «географический агномен» не унаследовал от своего приёмного деда, а заслужил, реализовав тезис своего воспитателя (ранее упомянутого Катона Цензора) о том, что «Карфаген должен быть разрушен».

Бывало и так, что потомки носителя агномена отнюдь не стремились сделать прозвище предка наследственным. Например, вряд ли Гней Помпей, известный, хот я и был полным тёзкой своего отца, вряд ли хотел именоваться его агноменом «Страбон» (Strabo — Косоглазый). Тем более что ещё в молодости, 24 лет от роду, получил агномен Великий (Magnus) — по одной версии, от своих же солдат, во другой — лично от диктатора Суллы, что, естественно, было одобрено сенатом и римским народом.

А вот сыновья Помпея Великого его агномен унаследовали. И, хотя и не сравнились славой с отцом, но и имени его не очень уронили. Старший, Гней, то ли погиб в последней битве битве гражданской войны Цезаря, при Мунде, то ли был убит сразу после неё. А младший, Секст, спасшись из того побоища, пережил Цезаря и продолжал войну с его преемниками из Второго триумвирата на протяжении очти десяти лет (пока и его не замочили).

Сын Суллы, Фавст, также унаследовал агномен отца. Который, впрочем, не принёс ему счастья. Не поднявщись в своей «гражданской» карьере выше квестора, он в конце концов ввязался в гражданскую войну между Цезарем и Помпеем, не свершил ничего выдающегося и на поле брани, и в конце концов был убит. По одной версии, по приказу Цезаря (что маловероятно, если помнить, как Цезарь отнёсся к большинству своих побеждённых противников), по другойц — в результате солдатского эксцесса.

Впрочем, в большинстве случаев знать полный римский именослов нет необходимости не только нам, простым наблюдателям древней истории, но даже специалистам в оной. Если, конечно, предмет их конкретных исследований — не хитросплетения внутренней римской политики, тесно связанной с генеалогией. Для идентификации большинства известных деятелей Рима достаточно двух компонентов персонального именославия, обычно номена и когномена. А иногда — и вообще одного. В том числе и потому, что далеко не все римские граждане имели когномены и тем более агномены.

Например, Серторий: когномена у него не было вообще. И, хотя его преномен, Квинт, известен, родового имени достаточно, чтобы нее спутать с кем бы то ни было ещё этого великого предшественника всех партизан последующих веков.

В самом начале этого раздела я оговорился, что сказанное далее будет относиться только к лицам мужеска пола. Потому что с именами женщин у римлян дело обстояло совсем просто: кроме номена, имён у них в период Республики и Раннего Принципата не было от слова вообще. И, если в семье было более одной дочери, то старшую из них величали Старшей, младшую — Младшей, а промежуточных — просто порядковыми номерами: Вторая, Третья, и так далее. За пределами же семьи женщины не нуждались в именовании вообще, так как ни в какой публичной жизни не участвовали.

За единственным исключением. Девушка, выходя замуж, сохраняла своё родовое имя. Однако, если муж её был достаточно известен и имел когномен, то и она получала нечто вроде агномена — фамильное имя мужа в соответствующей форме. Например, жёны братьев Гракхов, Тиберия и Гая, урождённые Клавдия и Лициния, соответственно, именовались одинаково — Гракховы (Gracchi).

Возвращаясь к Тациту: происхождение и годы жизни

Каждый классик нам друг, нас
Отличает от них, брат,
Не трескучесть пустых фраз,
А одна вместо двух дат.
Алиса Деева

Вооружившись познаниями в римском именослове, можно опять вернуться к главному герою этого повествования. Уже говорилось, что и современникам, и потомкам он известен как Корнелий Тацит. Личное же его имя неизвестно. Из более поздних авторов самый близкий по времени, Сидоний Аполлинарий, называет Тацита Гаем, однако в средневековых рукописях его сочинений он фигурирует как Публий. Впрочем, большого значения это не имеет: свидетельства современников показывают, что уже одгого когномена было достаточно для однозначной идентификации историка.

Родовое имя историка — вовсе не свидетельство того, что он приходился родственником Сципиону Авриканскому или диктатору Сулле. Или вообще был связан кровными узами с патрицианским родом Корнелиев, или с его плебейским ответсвлением. Нет оснований причислять его и к потомкам одного из десяти тысяч «Корнелиев», бывших рабами граждан, павших жертами проскрипций Суллы и отпущенных на волю милостию всесильного диктатора.

Обычно считается, что Тацит был выходцем из провинциалов, получивших гражданство по протекции некоего римлянина с родовым именем Корнелий. Доказать это невозможно. Однако с этим согласуется все им написанные им произведения. А сам когномен «Тацит» наиболее част в областях, населённых кельмами — в Галлиях Транспаданской и Нарбоннской, и в Белгике. В описании гражданских войн Тацит приводит много имён офицеров галльского происхождения, тогда как на прочих провинциалах внимания не акцентирует. Это позволяет считать, что предки историка были романизированными кельтами.

Родился Тацит в 50-х годах н.э. (наиболее вероятно — в 56–58), умер, по косвенным данным, после 120 года. Первый диапазон дат вычисляется по времени прохождения им последовательности магистратур (cursus honorum), довольно жёстко определённой в римской практике, и потому может считаться достоверным.

Для определения же второй даты оснований меньше. С одной стороны, часто считается, что последнее из Тацита произведений, «Анналы», последняя часть которых была опубликована в 10-х годах II века, осталось недописанным вследствие его смерти. Со строны же другой, имя Тацита не упоминается в «Жизнеописании двенадцати цезарей» — а известно, что их автор, Светоний, избегал поминать своих ныне здравствующих коллег по ремеслу, да и вообще живых современников. И поэтому время публикации труда Светония, определяемое в диапазоне 120–122, а иногда даже после 124 года, может считаться terminus post quem для «второй даты» нашего героя. И далее будет предложено более иное объяснение незавершённости «Анналов», не связанное с его смертью.

Место рождения Тацита также остаётся предметом дискуссий, хотя за право считаться его родиной спорят и не семь городов. Плиний Старший (между 22 и 24 годами — 79 г.) в своей «Естественной истории» упоминает о всаднике Корнелии Таците, прокураторе Белгики, и его малолетнем сыне. Часто считается, что тут фигурируют отец историка и он сам в «ребяческом» состоянии. Первое — вполне возможно, но второе придётся отвергнуть, если обратиться к контексту, не цитировать «вырванный с кровью» фрагмент или, тем более, его вольный пересказ, как это делается в Википедии:

Мы находим в источниках, что на о. Саламин сын Эутимена к трем годам достиг высоты в три локтя (римский локоть равен 44,4 см — А.Ф.), ходил медленно, был слабоумным, но вполне возмужалым, обладал могучим голосом; умер же он от внезапного паралича органов на исходе третьего года жизни. Мы сами недавно видели почти все те же симптомы, за исключением возмужалости, у сына Корнелия Тацита, римского всадника, прокуратора Бельгийской Галлии.

Трудно поверить, что слабоумный мальчик, даже если не умер в детсве, подобно безымянному сыну Эутимена, со временем превратился в одного из самых здравомыслящих и логичных историков древности.

Так что, даже если признать тождество всадника Корнелия Тацита и отца историка, оснований считать родиной последнего Белгику нет: местом его рождения могло быть любое из мест службы прокуратора. А прокураторы, будучи императорскими администраторами, меняли его по приказу принцепса и, часто, неоднократно, хотя обычно в пределах «региона», с которым были связаны происхождением.

Так что родину Тацита можно определить не точнее, чем Галлию, а происхождение его семьи связать с Галлией Нарбонской (юго-восток нынешней Франции). Во-первых, именно там скорцентрировано наибольшее количество эпиграфических памятинков с упоминанием его фамильного имени. А во-вторых, к этой провинции относится большое количество «немотивированных» географических подробностей в сочинениях историка. Следует также учесть, что из этой же провинции (современный Прованс) проичсходил и его тесть, а на первых порах покровитель, Гней Юлий Агрикола, о котором речь пойдёт чуть позже.

Не смотря на провинциальное происхождение, Тацит был самым что ни на есть древнеримским римлянином — в отличие, скажем, от древнеримского грека Арриана, своего младшего современника. Что же, урождённые провинциалы становятся столпами империй гораздо чаще, чем жители столиц и метрополий, и тому мы знаем массу примеровиз всех времён и для многих народов.

Здесь уместно добавить, что не сохранилось никаких изображений физиономии историка, отсносящихся к античности — не то что прижизненных, но и сколько нибудь близких. Портреты же Тацита, тиражируемые в изданиях его произведений — плод фантазии современных художников. Например, вот этот:

tacitus

Вообще вдаваться в детали биографии Тацита в мои задачи не входит. Ибо это было сделано советским историком Георгием Степановичем Кнабе (1920–2011). Написавшим книгу:

Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., «Наука», 1981. 204 с.

tacit_knabe

Книга эта содержит детальное рассмотрение как биографии Тацита (с учётом всего разнообразия мнений на этот счёт), так и его творческого наследия. И при этом просто блестяще написана. Поскольку лучше Кнабе мне обе эти темы не осветить, заострю внимание только на некоторых моментах жизни, существенных для моих романов.

Биографический конспект

Вне зависимости от точного места рождения, детские годы будущий историк провёл, вероятно, в Галлии, возможно, в тех её частях, которые прилегают к Германии (то есть опять-таки в Белгике). Современники, слышавшие выступления Тацита «вживе», отмечали его акцент, характерный для тех краёв. А это, как могу судить по собственному опыту, штука очень устойчивая: например, русскоязычные уроженцы средней части по выговору опознаются безошибочно.

Нынешние исследователи находят в сочинениях Тацита галлицизмы, не свойственные «золотой латыни». Это может быть свидетельством того, что и образование он получил не в Риме, а в одном из провинциальных центров, например, в Массилий. Где, кстати, двадцатью годами ранее проживал некоторое время, будучи ребёнком, его будущий тесть, Агрикола.

Дальнейшая биография Тацита с предельной лаконичностью изложена им самим в его «Истории» (книга I, глава 1):

…от Гальбы, Отона и Вителлия я не видел ни хорошего, ни плохого. Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше.

Первыми тремя всё ясно: суммарное правление этих принцепсов уложилось в интервал от 6 июня 68 года по 22 декабря 69. И ничего увидеть от них Тацит не мог и по собственному малолетству, и по краткости их правления.

А вот начало успехов по службе у Веспасиана Кнабе убедительно трактует как получение Тацитом «сенаторского достоинства». Каковое присваивалось юношам «из хороших семей» по личной рекомендации принцепса, обычно в 16–17 лет. Что, конечно, не делало их всамделишними сенаторами — но об этом, как и вообще о ступенях служебной карьеры римлян того времени, так называмом cursus honorum, подробно говорится в истории про Арриана (кстати, сейчас в процессе подготовки находится вторая редакция этого романа).

Присвоение Тациту «сенатского» звания Кнабе относит к отправлению Веспасианом должности цензора, то есть к 73–74 гг. Ведь новый правитель Рима «унаследовал» сенат от времён Нерона. А сенат — не парламент, который можно распустить, и не Верховный Совет, который можно разогнать. Над его составом не властен даже «первач» этого собрания, то есть принцепс (сената): исключать из сената или принимать в него новых членов мог только цензор. А эту магистратуру в I веке принимал только принцепс — и лишь на определённый срок (18 месяцев). Так было, начиная с Августа и вплоть до Домициана, начиная с которого, принцепс получал цензорские полномочия пожизненно.

Так что, назначив себя и своего сына Тита цензорами, Веспасиан, надо полагать, активно занялся поплнением сената своими сторонниками. В большинстве своём это были далеко не юноши, но мужи показавшие во время Гражданской войны и свои способности, и свою преданность (и многие из них в последующем весьма продвинулись по службе).

Вряд ли требуемые моментом качества успел продемострировать юный Тацит. Но ещё менее реально, что он попал в эту компанию как просто «хороший парень» (что было довольно обычным позднее, в менее критические периоды римской истории). Вероятнее всего, что в числе «проверенных товарищей» оказался его отец. Который в сенатском качестве уже не мог проявить себя в практической работе по возрасту или состоянию здоровья. Так что «сенатское достоинство» юного Тацита могло быть и наградой отцу, и авансом сыну.

Не смотря на остуствие данных, можно быть уверенным, что после этого, лет будучи около двадцати, Тацит проходит «предмагистратскую службу» в качестве военного трибуна или вигинтивира — помошника гражданского администратора высокого ранга, имея неопределённые обязанности «мальчика на подхвате». Какую стезю избрал для себя Тацит, военную или «альтернативную» — можно только гадать.

Вероятно, по окончании «предмагистратуры» будущий историк женится на дочери Агриколы, именовавшейся, как нетрудно догадаться, Юлией. И, вероятно, ставшей после замужества «Тацитовой». С тестем его связывали достаточно тесные отношения, продолжавшиеся до смерти последнего в 83 году. Так что сведения о бртанских походах Агриколы и народах, населявших Британию и Каледонию, Тацит получил, что называется, из первых рук.

Следующим шагом на «дороге почестей» для молодого римлянина была должность квестора. Занятие её Тацитом и трактуется обычно как «умножение служебных успехов» при Тите. Принципат которого продолжался с 24 июня 79 г. по 13 сентября 81 г. «Нормальным» цензовым возрастом для отправления квестуры было 25 лет. Тацит же мог достигнуть его только при самой ранней из приведённых выше дат рождения, и на последнем году жизни Тита. Кнабе же, исходя из других соображений (которые я пересказывать не буду) более вероятной сичтает саму позднюю дату рождения, то есть 58 год. Его соображения, как я уже говорил, очень убедительны. И тогда следует признать, что Тациту «очередное звание» было присвоено дорочно. Возможно, в этом и выразилось не только «умножение успехов» Титом, но и их «успешное начало», положенное Веспасианом.

Следующую должность в cursus honorum, преторскую, ценз для которой был установлен в 30 лет, Тацит занимает в положенное время, в 88 году, получая одновременно и «религиозное звание». Это подтверждается его словами о том, что Домициан

…также дал секулярные игры, и в их устройстве я принимал деятельное участие, облеченный званием жреца-квиндецимвира и тогда, сверх того, претор; говорю об этом не ради похвальбы, а потому, что эта забота издавна возлагалась на коллегию квиндецемвиров. И занимались отправлением религиозных обрядов преимущественно те из них, кто был магистратом.

Ну а что эти Вековые игры имели место быть именно в 88 году — засвидетельствовано множеством источников, ибо это было самое грандиозное представление эпохи правления Флавиев.

Совмещение Тацитом должности претора и члена коллегии квиндецимвиров, по словам Кнабе

…было равносильно поэтому назначению его руководителем центрального пропагандистского мероприятия Домицианова правления.

Однако это не было пределом возвышения Тацита: в 97 году, первом после свержения Домициана, он становится одним из консулов-суффектов — консулами-ординариями в тот год стали новый принцепс, Кокцей Нерва, и Вергиний Руф.

Домициан был убит 18 сентября 96 года. И, вероятно, список консулов на следующий год «вчерне» был составлен ещё при нём, но окончательно откорректирован, разумеется, уже при Нерве. Поскольку нет никаких сведений о какой-то особенной преданности Тацита новому принцепсу, он, вероятно, оказался в этом списке «по наследству». То есть до последних дней пользовался доверием Домициана. Но, при этом, не вызвал отторжения у Нервы, иначе не попал бы в число консулов.

Вообще саисок консулов 97 года примечателен. В нём нет ни одного из так называемых «доносчиков» — тех, что при Домициане сделали себе состояния на судебных процессах об оскорблении величия, сопровождавшихся конфискацией имущества осуждённых, в том числе и в пользу обвинителей. Разумеется, не забывавших отбашлять казне. Но нет среди них и фрондёрствующих сенаторов квази-аристократического направления и прочих оппозиционеров — злодейско тиранствующий Домициан хзамочил далеко не всех из них.

В этот список вошли вошли исключительно практические деятели, военные и гражданские, далёкие, насколько это возмоджно в то время и в тех условиях, и от придворных интриг, и от «антигосударственной крамолы». И наличие в нём Тацита — свидетельство того, что он воспринимался лицами, принимавшими решения, как один из «своих», не смотря на облечённость доверием со стороны убиенного принцепса.

Очень интересен вопрос, чем занимался Тацит между претурой и консулатом. Вот только ответа на него нет. Можно быть уверенным, что он, по традиции, был правителем одной из преторских провинций. Но какой и когда — источники умалчивают. Однако рассмотрение его «Малых произведений» позволяет сделать достаточно обоснованное предположение, заполняющее эту лакуну.

Однако прежде надо поставить точку в «дороге почестей» нашего героя. Таковой стала должность проконсула провинции Азия, исполнявшаяся Тацитом в 112–113 года, что засвидетельствовано надписью, найденной в городе Милясы на юго-западе Турции. На эти годы пришлась подготовка знаменитого Парфянского похода, начавшегося в 114 году с захвата Армении. То есть Тацит на весьма ответственном участке работы. И, следовательно, пользовался доверием и следующего принцепса, Марка Ульпия Траяна, лично возглавившего Парфянский поход. Что подтверждается ещё одним соображением.

Между консулатом Тацита и его наместничеством в Азии — почти пятнадцать лет, в течении которых о его деятельности свидетельств не сохранилось. За исключением таких мелочей, как выступление с речью на похоронах своего коллеги по консульскому списку, Луция Вергиния Руфа, вскончавшегося в год своего консулата. Или — участия в процессе жителей провинции Африка против своего проконсула-взяточника, Мария Приска, в 100 году. И опять таки возникает вопрос — а что же Тацит делал всё остальное время?

А вот тут в источниках есть не только косвенные, но и некоторые прямые указания. Среди первых — слишком большой временной разрыв между консулатом (97 год) и «обычным» проконсулатом, если таковым считать отправление этой должности в провинции Азия (112 год). Поэтому уже давно было высказано предположение, что азиатский проконсулат Тацита был дезординарным, вызванным прямым приказом принцепса. А проконсулат ординарный, следующий автоматически за отбытием срока в соответствующей должности, пришёлся на промежуток между указанными датами.

Относительно этого промежутка имеется прямое указание в «Письмах» Плиния Младшего: в одной из своих эпистул из IV их книги, датируемой 104/105 годами, он поздравляет своего друга Тацита (а они были друзьями всю созднательную жизнь) с благополучным возвращением из длительного путешествия, видимо, не лишённого опасностей. А поскольку римский сенатор I века — не мистер Твистер, объезжающий мир на досуге, но государственный муж, постоянно находящийся при исполнении. И потому длительно болтаться в провинции мог только при отправлении служебных обязанностей, соответствующих его рангу. То есть, в случае консулярия Тацита, проконсульских.

В какой именно провинции отбывал Тацит свой срок — прямых данных нет. Но на основе опять же данных косвенных Кнабе методом исключения делат логически убедительный вывод: это могла быть только одна из Германий:

  • Нижняя, располагавшаяся на левобережье Рейна в его нижнем течении, то есть западная часть средневековых Нидерландов, или
  • Верхняя, охватывавшая горы Юра, будущий Эльзас и
  • сопредельные области; временами (и время Тацита было среди тех времён) она включала в себя так называемые Декуматские поля — обращённый к северу клин между верховьями Рейна и Дуная.

Какая из этих провинций могла находиться под управлением Тацита в диапазоне 101–104 годов — нет оснований даже для догадок. Да это и не важно — обе они были «прифронтовыми», и потому нахождение в них было сопряжено с опасностями.

Если принять изложенные соображения Кнабе — открывается простор для дальнейших умозаключений. Во-первых, учитывая «региональную» специализацию римских магистратов, можно предположить, что и первую свою промагистратуру, пропреторскую, Тацит «отбывал» где-то в тех же краях. Во-вторых обе его «ординарные» промагистратуры отправлялись им успешно. Следствием чего и явилось получение промагистратуры экстраординарной, когда административные таланты Тацита потребовались при подготовке совсем другого теарта военных действий — восточного.

По завершении азиатского проконсулата имя Тацита пропадает из источников, и уже окончательно. Хотя в тот момент он, по самому «длинному» счёту, не достиг ещё шестидесятилетия — возраста, в котором многие его коллеги (Юлий Фронтин, Фабриций Вейентон, Юлий Цельз Полемеан, Нераций и Яволен Приски) продолжали успешное «продвижение по службе», достигая второго, а то и третьего консулата, становясь патрициями (к тому времени это было званием, жаловавшимся принципсом за «беспорочную службу»), командуя войсковыми соединениями. На протяжении всей своего государственной службы Тацит был среди этих людей — и никогда не был одним из них. Объяснение этому Кнабе видит в том, что

…государственная деятельность была для него формой реализации себя и безусловной жизненной ценностью, но не всего себя и не единственной ценностью.

Возможно, конечно, и ещё одно объяснение, но оно будет предложено в самом конце этого рассказа. После знакомства со второй формой самореализации Тацита, то есть литературной деятельностью.

Литературноое наследие

Считается, что до наших дней сохранилось всё, написанное Тацитом, хотя и не всё целиком. И в этом случае размер его литературного наледия воображения не поражает, ибо включает в себя всего-навсего пять наименований — три небольших произведения (их так и называют — «Малыми»), и два фундаментальных труда.

В числе первых (предположительно в порядке создания): «Агрикола» — биография тестя историка и, по совместительству, известного военного и администратора, «Германия» сочинение этногеографического жанра, посвящённое одноимённой стране и её населению) и «Диалог об ораторах» — распространённый в античное время жанр стилизации беседы известных мастеров слова на тему ораторского искусства.

Из «больших» произведений Тацита первым по времени написания была «История»: в ней рассказывается о событиях от «года трёх императоров» и до конца правления принцепсов династии Флавиев. Во втором своём труде Тацит возвращается к истокам собитий, современником которых он был — ко временам от смерти Августа и до свержения Нерода.

Точная дотировка отдельных произведений до сих пор обсуждаема, однако их относительная хронология и примерные возрастные реперы считаются, и не без оснований, установленными: первыми, во второй половине 90-х годов I века и в указанном выше порядке, были написаны «Малые произведения», затем, в нулевых годах II века, «История». И, наконец, в десятых годах Тацит сочинял «Анналы», оставшиеся незаконченными.

Далее сочинения Тацита будут рассмотрены в последовательности их написания (за одним исключением). А цель этого рассмотрения — вполне ограниченная: сфокусировать внимание на тех моментах в них, которые были существенны для рассказов и романов «лирических» циклов Блогосайта.

Малые произведения

Под этим названием объединяются ранние сочинения Тацита. Хронологически первым из них считается «Агрикола», датируемое 98 годом н.э. В оригинале оно называется «De vita et moribus Iulii Agricolae» и представляет собой биографию Гнея Юлия Агриколы (40–93 годы), администратора и военного эпохи Флавиев, оказавшегося заодно также и тестем историка. Однако вошёл в историю и тем, что совершил несколько славных деяний как на гражданском, так и на военном поприще.

Однако наибольшее внимание историка привлекла деятельность Агриколы в качестве проконсула Британии и/или легата в консульском ранге. Для нас она тоже наиболее интересна — в рамках романа о Пиктах и их эле. И более всего тем, что, говоря о населении Каледонии, то есть будущей Шотландии, о пиктах Тацит не говорит ни слова…

Карьера Агриколы завершилась в 84 году отзывом из Британии. В биографии это трактуется Тацитом как происки принцепса, завидовавшего воинской славе своего наместника. Однако тут надо учесть, что Агрикола провёл в занимаемой должности пять лет — срок если и не рекордный для Ранней Империи, то к тому близкий. А также то, что

Домициан приказал сенату определить Агриколе триумфальные знаки отличия, почетную, увенчанную лавровым венком статую и всё, что полагается вместо триумфа, присовокупив к этому пышные словесные восхваления…

Правда, более никакого назначения, адекватного опыту и заслугам, Агрикола не получил, и вёл жизнь частного лица вплоть до своей смерти, последовавшей в 93 году от естественных причин. Так что, по словам зятя,

ему не пришлось изведать бедствий уже после него наступившего времени, когда Домициан уже не с роздыхами и передышками, а с неослабною силой и как бы не разжимая рук принялся душить Римское государство.

«Диалог об ораторах» упомяну для проформы, поскольку содержание его в рамках данной темы рояля не играет, дата сочинения — неизвестна более, чем у всех остальных произведений, да и само авторство Тацита многими исследователями подвергается сомнению.

А вот «Германия», ввиду важности этого сочинения в рамках поставленной щзадачи, будет выделена в отдельное производство.

«Германия»

«Германия» (в оригинале — «De origine, situ, moribus ac populis Germanorum») считается вторым по времени написания. Хотя обычно датируется чуть ли не тем же годом, что и «Агрикола». Это — подборка сведений о народах к северу от римского Limes’а. Причём не только о собственно германцах, но и тех племенах, которые Хахманн, Коссак и Кун (Rolf Hachmann, Georg Kossak und Hans Kuhn) два тысячелетия спустя назовут «народами между кельтами и германцами». Именно эти сведения потребуются нам в будущем «Рассказе о царе Фарзое» и при погружении в самые глубокие круги Варяго-Русского цикла.

Но это — в будущем. Пока же надо заметить, что в ряду античных источников этно-географического направления «Германия» уникальна способом отбора материала (или, говоря по нашему, по бразильскому, фильтрацией базара).

Например, в «Руководство по географии» Клавдия Птолемея, жившего во II веке нашей эры, в значительной своей части принадлежит к тому же этногеографическому жанру. И в нём, если судить по тем разделам, в которых говорится о кочевниках Евразии, свалены в одну кучу сведения о племенах и народах минимум за полутысячелетний интервал времени.

Страбон (годы жизни — между 60-ми до н.э. и 20-ми н.э.) подходил к временным привязкам более ответственно. И к тому же имел источники информации из «первых рук»: дед его был участником Митридатовых войн (сначала на одной стороне, затем — на другой), а среди личных знакомых — ветераны восточных кампаний Помпея Великого. Однако и в его «Географии» (справедливо признаваемой как один из самых надёжных источников этногеографической тематики) устанавливается смешение как минимум трёх хронологических пластов. Правда, захватывающих всего навсего пару веков, а не полтысячелетия…

И вообще, древнеримские греки (как и древанегреческие римляне) обычно не упускали случая похвалиться образование. И в свои сочинения включали сведения из всех доступных источников, не особо заморачиваясь их хронологической привязкой.

В этом ряду «Германия» Тацита выделяется очень резко. В ней нет никаких указаний на всякого рода песьеглавцев и амазонок, увлекательных рассказов об одноглазых, воюющих с грифонами, стерегущими золото, или описаний древних и красивых народных обычаев, типа поедания стариков и тотального промискуитета. Словом, ничего того, чем так любили развлекать и просвещать своих читателей древние авторы, начиная с Геродота. И от чего не удержался даже Арриан, историк, наиболее близкий к Тациту по времени и «служебной биографии».

Нет, в «Германии» содержатся только скучные сведения о реально существующих племенах и народах: их именах, расселении, границах и динамике оных, взаимоотношениях между собой. Не обходиться он и об описании свычаев и обычаев германцев, однако по преимуществу тех, которые имеют отношение к войне и моральному климату в обществе. И относится вся приводимая информация именно ко времени написания труда.

Характеристика Тацита — краткие и ёмкие, подчас все необходимые сведения относительно того или иного народа даются одной фразой. Например, из слов

…певкины, которых некоторые называют бастарнами, речью, образом жизни, оседлостью и жилищами повторяют германцев. Неопрятность у всех, праздность и косность среди знати. Из-за смешанных браков их облик становится все безобразнее, и они приобретают черты сарматов.

можно получить предствление и об этнографических особоенностях бастарнов, и о их взаимоотношениях с соседями, сарматами.

А фраза

Венеды переняли многое из их [бастарнов] нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и феннами

даёт читателю представление и о местах обитания венедов, и об образе их жизни. А в сумме оба пассажа позволяют заключить, чего можно ожидать от этих народов в случае военного столкновения. Кстати, запомним их — и бастарны, и венеды будут фигурировать в «Рассказе о царе Фарзое».

Разумеется, такие выводы из «Германии» могди сделать только те читатели, что «в теме». Но именно на такого читателя и рассчитывалось это произведение. Ибо перед нами своего рода экспертное заключение о текущем положении в Германии и о военном потенциале населяющих её народов, подготовленное «региональным специалистом» для лиц, принимающих решения. И, скорее всего, в качестве прямого служебного задания от них.

Таким образом, встаёт вопрос о том, когда и по чьму заданию Тацит собирал материалы для самого немалого из своих «Малых произведений».

Публикацию «Германии» традиционно относят к 98 году. Если эта датировка «Германии» верна (а оснований сомневаться в ней — нет ни малейших), то материалы для неё Тацит собирал ещё в правление Домициана. И, следовательно, он-то и выступает «под лицом, от лица которого» автор получил своё задание. Выполнение же задачи приходится, вероятно, на время пропретуры Тацита, датируемой современными исследователями в интервале 89–94 гг. Причём логично отнести её к нижней части диапазона, и вот почему.

Не успели отгреметь фанфары Вековых игр летом 88 года, как в январе года следующего вспыхнул мятеж Луция Антония Сатурнина — проконсула Верхней Германии, о котором мало чего известно. Предполагается, что он был близок к придворным кругам и самому принцепсу, активно участвовал в его безобразиях, в следствие чего между ними и возник личный конфликт.

Так или иначе, Сатурнин, опираясь на четыре вверенных ему легиона, провозласил себя императором, однако продержался всего 42 дня. Проконсул Нижней Германии Буций Лаппий Максим, отказавшись поддержать претензии Сатурнина, ликвидировал мятеж, предводитель его был убит, бумаги его, во избежание компрометации упомянутых в них лиц, уничтожены.

Казалось бы, инцидент был исчерапан. Однако Сатурнина готовы были поддержать германцы, в частности, хатты, сконцентрировавшися в это время на правом берегу Рейна. И только случайная оттепель, помешавшая им переправиться через реку, не позволила им принять участие в мятеже.

Объединение хаттов, в ряду прочих германских племён и народов, отличалось максимальной боеспособностью. Тацит в «Германии» характеризует их так:

Этот народ отличается особо крепким телосложением, сухощавостью, устрашающим обликом, необыкновенной непреклонностью духа. По сравнению с другими германцами хатты чрезвычайно благоразумны и предусмотрительны: своих военачальников они избирают, повинуются тем, кого над собою поставили, применяют различные боевые порядки, сообразуются с обстоятельствами, умеют своевременно воздерживаться от нападения, с пользой употребляют дневные часы, окружают себя на ночь валом, не уповают на военное счастье, находя его переменчивым, и рассчитывают только на доблесть и, наконец, что совсем поразительно и принято лишь у римлян с их воинской дисциплиной, больше полагаются на вождя, чем на войско. Вся их сила в пехоте, которая, помимо оружия, переносит на себе также необходимые для производства работ орудия и продовольствие. И если остальные германцы сшибаются в схватках, то о хаттах нужно сказать, что они воюют.

Столь длинный пассаж (приведённой цитатой он не ограничивается) показывает, какое внимание уделял Тацит хаттам, само имя которых ныне мало кто помнит, хотя от него образовано название земли Гессен (по немецки Hessen), жители которой сохраняли боевые традиции предков вплоть до XIX века.

Сколь ни грозны были хатты, Рим было не в их силах — до эпохи Варварских королевств оставалось ещё чтри века. Но вот повлиять непосредственно на судьбу «действующего» принцепса альянс их с мятежным проконсулом вполне мог — и понятно, что не самым благоприятным образом. В этом и можно видеть причину того, что Домициан поручил Тациту, в дополнением к его промагистратским обязанностям, сбор информации о ситуации к северу от западного сегмента римского Limes’а. А возможно, что и именно это и составляло обязанности нашего героя в бытность его пропретором.

Интересен вопрос о том, каким образом Тацит исполнял эти обязанности. Он оказывается тесно связанным и с определением места, где он этим занимался. В современной литературе можно встретить возражения против того, что будущий историк при отправлении должности пропретора находился вблиз галло-германского пограничья. Даже Кнабе пишет, что «доподлинное, изнутри, знание лагерного быта» проявлятся только «в крупных исторических сочинениях, появившихся после 105 г.», и его «нет в ранних произведениях, написанных до 99 г.»

Однако этому можно найти и другое объяснение. Во-первых, в «Малых произведениях» знанию лагерного быта просто негде проявиться вследствие специфики жанра. И в «Германии», и даже в «Агриколе» место для описания караульной и внутренней службы придумать трудно. И уж совсем нелепо «казарменные подробности» выглядели бы в «Диалоге об ораторах».

Во-вторых, сбор информации о сопредельной сстране вовсе не предполагает ни шатания по лагерям на предмет выспрашивания солдат и даже офицеров, побывавших «за речкой», ни вербовки среди них агентуры. Первой один из высших провинциальных администраторов мог делать в своей резиденции, второе просто лишено смысла: думаю, что легионера «со стажем» любой германец опознал бы за версту… пардон, за римскую милю (1478,7 м).

Так что более вероятнодругое: сидел себе Тацит в каком-нибудь крупном торговом центре на некотором удалении от границы, куда могли стекаться купцы, не опасаясь ни разбойников, ни случайных набегов. И они-то и были его главными информаторами. Как люди относительно образованные (по крайней мере, имеющие читать, писать и разговаривать на разных языках) и много постранствовавшие, да ещё подчас и обросшие всякого рода личными контактами с окрестными варварами, вплоть до родственных.

А агентура, если и вербовалась — то тоже среди людей сугубо штатских и неприметных, вроде конюхов, караванщиков etc. И, разумеется, среди дам не очень тяжёлого поведения. Впрочем, обнаружить в «Германии» сведения, которые можно было бы получить только агентурным путём, невозможно.

Так что вполне возможно, что будущий историк в бытность свою пропретором, что называется, «лагерей и не нюхал». Тем не менее, но с возложенным на него «маленьким, но ответственным поручением» Тацит, судя по всему, справился блестяще. Настолько, что результаты его работы оказались востребованными и во время принципата Траяна.

«История»

«История» (в оригинале — «Historiae», то есть множественное число) сочинялась Тацитом, как обычно считают, в первое десятилетие II века н.э. (хотя прямых временных реперов, вроде бы, никто не обнаружил). Она охватывала период от так называемого «Года четырёх императоров» (начавшегося 1 января 69 года вступлением в должность ординарных консулов Гальбы и Виния) до, предположительно, конца династии Флавиев, ознаменованного убийством Домициана (18 сентября 96 года).

Предположительно — потому что из 12 (или, по некоторым данным, 14) книг до наших дней дошли только первые пять, из которых книги I–III посвящены тому самому «Году…». Можно только гадать, сколько из оставшихся было отведено на пятнадцать лет правления Домициана, вошедшего в историю Рима как личность более чем одиозная. Он — один из двух принцепсов, память которых была официально предана проклятию. И единственный, кто удостоился проклятия Сената. Его «коллега по несчастью» Гета (начало III века) сподобился этой чести от своего братца, соправителя и убийцы, Каракаллы. Последний также прославился как великий (даже по меркам того времени) гуманист, вполне обоснованно подозревавшийся в отравлении собственного отца, принцепса Септимия Севера (того самого, который отметился в истории будущих пиктов). Так что относиться к проклятию Геты всерьёз было бы несколько опрометчиво.

Навсегда останется тайной отношение Тацита к Домициану. Традиционно считается, что оно было плохим (в терминологии великого пролетарского поэта). И соответствующие книги «Истории» были посвящены обличению тирана и бичеванию его пороков. Более того, давно уже стало общим местом, что именно эти самые пороки и прочие тиранства Домициана побудили Тацита обратиться, так сказать, к истокам, и заняться, уже в «Анналах», обличением принцепсов династии Юлиев–Клавдиев. В частности, таких (за)душевных ребят, как Тиберий, Калигула и Нерон.

Однако эти традиционные представления, при наличии отсутствия соответствующих глав «Истории», повисают в воздухе. А некоторые косвенные свидетельства показывают, что всё было не так однозначно. И первое из этих свидетельств, уже цитировавшееся ранее, принадлежит нашему герою («История», кн. I, 1):

Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше.

Что подразумевает, как минимум, неплохое отношение принцепса к будущему историку, с одной стороны, и лояльность второго по отношению к первому — со стороны другой. Это подчёркивается ещё одним фактом: Тацит стал консулом-суффектом в 97 году, в первый год принципата Нервы, «назначенного» Сенатом после убийства Домициана. Казалось бы, явный показатель диссидентства историка по отношению к проклятому старому режиму и приверженности режиму новому? Ан нет: списки консулов на год грядущий утверждались лично принцепсом за полгода до его начала. То есть Тацит прошёл именно как кандидат от старого режима: Нерве, который сам был императором на птичьих правах, заниматься какими-то кадровыми перестановками было не с руки. Тем более, что консулы-суффекты, в отличие от кадров товарища Сталина, в силу занимаемой должности не решали абсолютно ничего. Их влияние покоилось совсем на других основаниях, а «избрание» консулом было лишь зримым его вопложением.

Так что же, суровый римлянин старого закала, непреклонный обличитель тиранов, куда-то испаряется? И вместо него возникает беспринципный карьерист, верный клеврет того самого тирана, которого он начнёт обличать после его падения, уже в «Анналах». И, кстати, продолжающий делать успешную карьеру во время принципата Траяна. В частности, в качестве проконсула Азии в 112–113 годах, то есть во время подготовки Великого Парфянского похода. Что опять же свидетельствует об ответственности занимаемой должности — и подразумевает, что наш историк столь же рьяно клевретствует и новому принцепсу. Не так ли?

Нет, и тут всё оказывается не столь уж очевидно. Во-первых, повторяю, книги «Истории», в которых описывается время Домициана, до нас не дошли. И мы не можем судить, насколько он обличал в них павшего и проклятого принцепса. А во-вторых… а был ли предмет для обличения? И тут надо сказать пару слов об этом самом потенциальном предмете.

Домициан

Главным источником информации о Домициане является его биография из «Жизни двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла, младшего современника Тацита: годы его жизни определяются в диапазоне около 70-х — 120-х годов. Сочинялась она во время принципата Адриана и была опубликована предположительно около 120 года. Вот уж где для очернения тирана не жалеется ни красок соответствующей части спектра, ни слов, добрых, ласковых и даже весёлых.

С добротой и лаской описываются личные качества принцепса:

Свирепость его была не только безмерной, но к тому же извращённой и коварной.

Главным же предметом веселия оказываются полководческие достижения Домициана, сопровождаемые скромностью:

…после двух триумфов он принял прозвище Германика и переименовал по своим прозвищам месяцы сентябрь и октябрь в Германик и Домициан, так как в одном из этих месяцев он родился, а в другом стал императором.

При этом весьма прозрачно намекается, что победы над варварами были липовыми, а триумфы — бутафорскими.

В общем, воспроизвести в пересказе чёрный юмор Светония я не в силах — любителям жанра предлагается ознакомиться с его сочинением. При этом надо иметь в виду несколько обстоятельств.

Во-первых, он находился на «государевой» службе, на которой ничем особенным себя не прославил, но по служебной лестнице продвигался вполне успешно. Не потому ли, что выполнял спецзаказ на литературном поприще? То есть принадлехал к тому уважаемому сослоивю, которое нынче принято называть пропагандонами.

Во-вторых, если читать у Светония (не как образец жанра, а как памятник эпохи) не только биографию Домициана, а всех оставшихся одиннадцати цезарей подряд, от очень Божественного Юлия до не менее Божественного Тита, становится очевидным его тяга к откапыванию компромата на них всех, в том числе и тех, кому он типа симпатизирует (вроде крайних имён в указанном диапазоне). Его излюбленный литературный оборот таков:

Я не буду говорить о том… [резюме очередной сплетни]

После чего пересказывает аннотируемую сплетню во всех подробностях.

Собственно говоря, репутацию сплетника и собирателя похабных анекдотов Светоний заработал ещё в древности, а в Новое Время она только закрепилась. Параллельно, надо сказать, с ростом его популярности: что поделать, если бывают эпохи, суть которых анекдоты передают лучше, чем любые документы. Правда, бывают и такие эпохи, в которых анекдоты претворяются в действительность, статус документов приобретая…

В-третьих (и, как обычно, главных): если отфильтровать базар, то есть оценки Светония от передаваемой им голой фактуре, на самом деле всё оказывается не совсем так, как в действительности. И Домициан предстаёт перед нами эффективным политиком, умелым администратором, гарантом права, грамотным распорядителем финансами etc. На «облико морале» принцепса останавливаться не будем — святых в Риме того времени вообще было не густо, а уж среди правящей группировки их число было величиной отрицательной.

Относительно масштабов репрессивной деятельности Домициана в отношении сената сказать трудно — вероятно, Светоний их не преувеличил. Однако были ли они необоснованными? По замечанию одного из современных исследователей, Майкла Гранта,

До­мициан редко бил наугад.

И, начитавшись у тех же Тацита и Светония рассказов про сенатские заговоры (кстати, бездарно организованные), в это вполне можно поверить.

Пару слов надо сказать о военной деятельности Домициана, вызывавшей столько насмешек у древних авторов. Но ведь он действительно стабилизировал северную границу Империи на Рейне, действительно создал плацдарм на Декуматских полях и действительно локализован угрозу со стороны Дакийского царства. Его кампании против Децебала завершилась отнюдь не катастрофой, как можно заключить из знаменитого румынского фильма «Даки» (очень авторитетный исторический источник, да). Напротив, после неудач на первом этапе стабилизация границы была достигнута и здесь.

В рамках «фильтрации базара», относящегося к турано-иранскому циклу, интересно, что параллельно Дакийской кампании, и вслед за ней, какая-то военная активность осуществлялась Домицианом и на Востоке, в зоне традиционного столкновения интересов Рима и Парфии. Свидетельством тому — каменная плита с латинской надписью, найденная в 30-х годах прошлого века на Апшероне, недалеко от Баку, у подножия горы Беюк-даш. Ныне это территория заповедника Гобустан.

tacit-gobustan_01
Здесь ступали римские калиги

В переводе содержание этой надписи выглядит примерно так:

Время императора Домициана Цезаря Августа Германика, Луций Юлий Максим из XII «Молниеносного» Легиона (был здесь).

tacit-gobustan_02
Латинская надпись, Гобустан

Указание прозвища Домициана, Германик, свидетельствует, что надпись датируется не ранее чем 83 годом. И маркирует крайний восточный пункт, которого удалось достигнуть римлянам — приблизиться к ним удалось только легионерам Траяна, омывшими свои калиги в водах Персидского залива во время Великого Парянского похода. Правда, ещё ранее рекорд этот был превзойдён солдатами Красса, хотя и не по своей воле: полонённые парфянами в битве при Каррах (53 год до н.э.), они были расселены на северо-восточных рубежах Парфянского царства, в частности, в Маргиане.

В общем, история принципата Домициана в свете работ современных историков, подкреплённых археологическим материалом — очень интересный период истории Рима. Однако автора этих строк она интересует лишь постольку, поскольку пересекается с кругом вопросов, затронутых в туранско-иранском и варяго-русском циклах. А вот этого-то (описания германской и дакийской кампаний Домициана) в сохранившихся частях «Истории» как раз нет.

Так что тему реабилитации Домициана (вприсывающейся в рамки тега злодеи и герои, хотя бы частичной, закрываю. А подробности заинтересованный читатель может найти в трудах Виктора Николаевича Парфёнова — в подборке работ в открытом доступе и специальной статье Домициан и Децебал.

«История», которой не стало

А вообще-то затянувшаяся интермедия о Домициане — не более чем попытка ответить на вопрос: что писал о нём Тацит в несохранившихся книгах «Истории»?

Из начальных параграфов книги I можно заключить, что первоначально Тацит хотел построить своё сочинение на противопоставлении «плохого» Домициана (и его не менее «плохих» предшественников Гальбы, Отона, Виттелия) «хорошему парню» Траяну. При первых:

Правду стали всячески искажать… из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним… Но если лесть, которой историк пользуется, чтобы преуспеть, противна каждому, то к наветам и клевете все охотно прислушиваются; это и понятно: лесть несет на себе отвратительный отпечаток рабства, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.

После этого логичным было бы рассказать

… о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.

Косвенно наличие такого замысла подтверждается биографией Агриколы, в которой Тацит оценивает Домициана ещё более резко и однозначно, нежели Светоний. Вот только не претерпел ли взгляды его изменений? Ведь, как обычно считается, между сочинением «Агриколы» и завершением «Истории» прошло лет 10, а то и более.

При этом надо помнить, что биография Агриколы была написана прямо на грани эпох, когда память о проклятом (в прямом смысле — проклятом) прошлом была ещё свежа, а будущее виделось светлым — и даже не отдалённым. А «История» сочинялась в то время, когда светлое будущее стало вполне обыденным настоящим. С которым Тациту, продолжающему своё продвижение по службе, приходилось сталкиваться ежедневно. Отчего светлость этого настоящего существенно темнела. И по сравнению с ним проклятое прошлое оказывалось не таким уж и проклятым. Чем стиралась грань между эффективным деспотизмом Домициана и казарменным псевдо-демократизмом Траяна. Что Тацит, будучи «ответственным работником» и при старом режиме, и при новом, мог наблюдать не просто воочию, а изнутри.

Более того, можно было предполагать инверсию цветов. Ведь Домициан посягал только на жизнь и имущество отдельных лиц. И возможно, не всегда необоснованно. Траян же посягнул на самые устои и скрепы Старого Рима. В частности, тем, что приближал к себе тёмных (возможно, в прямом смысле) личностей вроде Лузия Квиета. И не просто приближал — а возносил их на один уровень с самыми-рассамыми сенаторами и консуляриями из хороших еврейских староримских семей (подробности — в Рассказе про Арриана).

И в результате Тацит, видимо, отказался от сочинения «хвалительной» части своего труда — это мнение, хоть и основано на косвенных данных, вроде бы ныне является общепринятым. То есть точка в «Истории» была им поставлена на убийстве Домициана.

Поэтому не будет слишком смелым предположение, что и «хулительная» часть «Истории»… нет, разумеется, не пропала, ибо вычеркнуть 15 лет принципата Домициана из неё было куда сложней, чем слово из песни. И мало вероятно, что она могла из «хулительной» превратиться в «хвалительную». Но думается, что пламенный энтузиазм обличителя деспотизма, столь явно видный между строк «Агриколы», подёрнулся изрядным слоем пепла. И сменился более взвешенной трактовкой — по прежнему «без всяких яких», но и без однозначного осуждения.

Изменение позиции историка тем более вероятно, есмли в промежутке между публикацией «Агриколы» и «Истории» он, как не без оснований предполагается, побыл проконсулом одной из Германий. И там должен был видеть воочию практические результаты деятельности Домициана по стабилизации Limes’а. Ведь их в изобилии находят современные археологи, что и послужило основанием Рональду Сайму сказать ещё в 1930 году:

Лопата и здравый смысл немало сделали для смягчения влияния Тацита и Плиния и избавления памяти о Домициане от позора и забвения.

А может быть, историк смог предвосхитить слова Виктора Парфёнова, сказанные уже в нашем тысячелетии (2006 год):

Последний Флавий видел дальше многих других своих современников: он первым оценил и ограниченность ресурсов империи по сравнению с варварским миром, и ту страшную опасность, которая угрожала ей с севера.

Кстати, возможно, что именно в этом причина бесследного исчезновения домициановых книг «Истории» — у последующих авторов не сохранилось ни цитат из них, ни персказов. Слишком уж не подходило их содержание — сначала моменту, а затем традиции…

Что же до клевретства… староримское воспитание Тацита, вероятно, позволяло ему легко найти оправдание своей службе «плохим» и «очень плохим» принцепсам. И оправдание это в том, что служил он не им, а «пресловутому общему делу» — Res publica Populi Romani. По крайней мере, до поры, до времени…

«Анналы»

Так или иначе, но Тацит, вместо того, чтобы

Старость свою… посвятить труду более благодарному и не столь опасному: рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна

опускается в глубь десятилетий. И в результате появляется сочинение, известное ныне как «Анналы» (в оригинале «Ab excessu divi Augusti» — «От кончины Божественного Августа»). Начальная точка повествования ясна из исходного заглавия, а конечная, по идее, должна была смыкаться с началом «Истории». Однако этого нет — текст последней (сохранившейся?), шестнадцатой книги обрывается на полуслове. Почему — возможны варианты, о которых речь пойдёт позднее.

Как обычно, не известно ни точное количество книг, составлявших «Анналы» (обычно считается, что их было 16, но не исключено, что и 18), ни время сочинения этого труда (очевидно только, что после «Истории», то есть в десятых годах II века), ни время публикации его (обычно предполагается, что «Анналы» публиковались по частям).

Разумеется, не всё из опубликованного дошло до наших дней. Как явствует из определения начальной точки отсчёта, «Анналы» должны были бы включать описания событий в период от 14 до 68 года включительно. И в таком случае практически полностью сохранились книги, описывающие правление Тиберия, в основном — Нерона (кроме двух последних его лет), частично — Клавдия, и полностью выпал принципат Калигулы (благо, подвиги этого весёлого парня подробно описаны более иными авторами, например, Светонием). Что же касается отрезка времени между провозглашением Гальбы императором (6 июня 68 года) и его вступлением в должность ординарного консула (1 января 69 года), то был ли он описан вообще или не был — это, товарищи, науке неизвестно.

Опять же — это время, насыщенное важными для истории Рима событиями. Время, по ряду причин привлекавшее интерес всех её исследователей — разве что эпоха Гражданских войн пользовалась среди них большим вниманием. Время, по ряду причин, нашедшее наиболее полное отражение в художественной литературе — от милой «порнухи» правлений Калигулы и Нерона до леденящих душу описаний мученичества первых христиан, со сквозным и весьма разнообразным мочиловом всех и вся.

Однако в рамках поставленной задачи, то есть фильтрации базара, имеющего отношение к турано-иранскому и варяго-русскому циклам, и «порнуха», и страстотерпие, и мочилово — не интересны. Так что практически отфильтровывается лишь один отрезок времени — римско-парянский конфликт 50–60 годов вокруг Армении, в который оказались втянуты и сопредельные страны. Кульминацией которого стала Парфянская кампания Гнея Домиция Корбулона (58–63 годы). Благо, книги «Анналов», относящиеся к этому отрезку времени, сохранились полностью.

Были ли закончены «Анналы»?

С «Анналами» связана проблема, имеющая очень большое значение для понимания творчества Тацита: почему они обрываются сценой самоубийства Тразеи Пета, совершённого по приказу Нерона в 66 году, за два года до того, как принципат последнего закончился по аналогичной причине? Обрываются буквально на полуслове, фразой

Но смерть медлила, и он, испытывая тяжелые страдания, обратив к Деметрию…

Самое простое объяснение — окончание «Анналов» до нас не дошло, как не дошла большая часть «Истории», как были утрачены бессчётные труды античных авторов, многие из которых известны нам только в цитатах, а то и лишь по именам. Ведь, вопреки словам классика, рукописи — горят, и ещё как. Даже если они написаны не на бумаге, а на качественном пергаменте телячьей кожи…

Однако исследователи уже давно обратили внимание на то, что книги XIII–XVI отличаются от всех сохранившихся более ранних явными признаками недоработки: фактическими противоречиями, логическими нестыковками, стилистическими небрежностями. Которые не свойственны ни одному из всех предшествующих трудов историка, издревле и поныне считавшегося (и считающегося) среди всех латиноязычных авторов эталоном тщательности доводки текстов и аккуратного отношения к тому процессу, который мы сейчас называем редподготовкой.

Из этого родилось предположение, что, во-первых, Тацит публиковал «Анналы» частями, по мере не только их готовности, но и полной доводки. И умер, не успев не только дописать последнюю часть, но и отредактировать уже написанные книги. Которые из-за этого были опубликованы заинтересованными лицами as is на момент смерти автора.

Что ж, вполне возможно, что могло быть и так. Однако Г.С.Кнабе в фигурировавшей ранее книге о Таците предложил более иную версию. Поскольку, как я уже говорил, книга эта безукоризненна логически и стилистически блестяща, не стану даже пробовать тягаться с её автором. А далее буду по возможности предоставлять ему слово каждый раз, когда это необходимо.

Во-первых, Кнабе обратил внимание не только на отмеченную ранее «непричёсанность» самых последних книг, но и на то, что они постепенно становятся всё короче:

в XII — 69 параграфов, в XIII — 57, в XIV — 65, тогда как среднее число параграфов в полностью сохранившихся книгах первой части — 80, в «Истории» — 91.

Во-вторых, он отметил, что во всех без исключения своих произведениях Тацит особое значение придавал завершающим параграфам книг:

Для них он оставляет наиболее ему важные размышления, описание событий либо значительных самих по себе, либо имеющих символический или пророческий смысл, самые эффектные картины и сентенции.

Не так — в завершающих книгах «Анналов»:

В XIII книге повествование явно оборвано: после описания опустошительного пожара в земле убиев Тацит без перехода начинает рассказ о чудесном знамении на римском Форуме, посвящает ему одну фразу и на ней прекращает изложение. XIV книга кончается, казалось бы, обычным образом — фразой, призванной подготовить читателя к главному для Тацита событию последних лет Нерона, составляющему центр следующей, XV книги, — заговору Пизона. Но лежащее в основе этой фразы сообщение основано на странной фактической неувязке: обвинение Сенеки в сообщничестве с Пизоном выдвигается против него за три года до возникновения заговора.

В-третьих, Кнабе делает такое наблюдение:

Некоторые параграфы XVI и особенно XV [важно! — А.Ф.] книг написаны настолько конспективно, что трудно избавиться от впечатления, будто перед нами скорее план, заметки на память, чем завершенный текст. Так, в главе 71 XV книги на протяжении полустраницы перечислено 22 имени лиц, подвергшихся репрессиям после разгрома заговора Пизона. Большинство из них никак не введено и не аннотировано, хотя в 12 случаях — это имена, встречающиеся только в данном месте и читателю неизвестные.

В следующей цитате также обращаем внимание на номер книги:

С такой же предварительно, на память сделанной и впоследствии не исправленной записью связано первое упоминание префекта претория при Нероне Офония Тигеллина (XIV, 48) и знаменитого доносчика Вибия Криспа (XIV, 28, 2) — оба этих персонажа, столь важные для сюжета и смысла «Анналов», появляются в книге неожиданно, не представленные, без упоминания об их положении и роли…

Из того, что число таких недоработок, с одной стороны, постепенно нарастает к концу «Анналов», а с другой — может проявляться спорадически в любом месте поздней «порции» книг, Кнабе делает вывод,

… что незавершенность «Анналов» не есть результат внезапного прекращения работы, катастрофы, связанной со смертью, прервавшей энергично продвигавшийся вперед труд, а представляет собой следствие длительного и постепенного отхода от проблем, в этом труде поставленных, и от решений, в нем предложенных.

Кнабе подчёркивает общую неровность второй половины «Анналов»:

В последних книгах есть ряд мест (речи Нерона и Сенеки в связи с просьбой последнего об отъезде из Рима, весь процесс Тразеи, гибель Агриппины и др.), написанных с энергией и силой, которые не всегда обнаруживаются и в более ранних произведениях, причем эпизоды такого рода встречаются вплоть до самого конца сохранившегося текста. В то же время известное ослабление напряженности повествования и отход от былой тщательности в обработке текста нарастают исподволь, начиная уже с XI–XII книг.

Цитировать подобные наблюдения можно до бесконечности — проще было бы переразместить заключительный раздел книги Кнабе (или — предложить заинтересованным лицам просто прочитать её целиком, как уже было сделано ранее). Поэтому перехожу к окончательным выводам исследователя. Они сводятся к двум цитатам. Первая:

Книги Тацита исполнены ненависти к описанным им императорам, так как каждый из них был «враждебным доблести». Но враждебным можно быть только по отношению к тому, что есть, что реально существует, и сама борьба вокруг virtus доказывала, что в годы, Тацитом описанные, она еще была жива.

И вторая:

Некогда утратили для Тацита духовный смысл попытки утвердить «гражданскую доблесть» практическим служением принцепсам, теперь утратил смысл и рассказ о ней, сам ее образ, в слове явленный. Нельзя было не видеть, что следующему же поколению предстояло входить в жизнь с другим общественным опытом, с другими мыслями и заботами и что virtus Romana не долго будет кого-либо волновать.

Наконец, ещё одна цитата, на этот раз точно последняя — финальный абзац книги:

Тацит был последним писателем завершившейся эпохи и должен был чувствовать то же, что чувствовали и другие «последние»…: как кончается мир — единственный свой мир, как разрежается воздух, как нечем жить… Положение это определялось все яснее… и чем яснее оно определялось, тем меньше смысла имела для Тацита его работа над «Анналами», пока он, наконец, на словах, что «смерть медлит», не оставил ее совсем.

Почему-то мне кажется, что всё было именно так, как описал Георгий Степанович Кнабе. И в этом случае жизненный путь Тацита выглядит довольно печальным.

Финальная отсебятина

Выше отмечалось, что все ключевые точки жизнного пути сопадали с узловыми моментами римской истории того времени: реорганизацией сената Веспасианом, Вековыми играми — триумфом всего флавианского правления, деятельностью первого пост-домициановского сената. И каждый раз он оказывался в одном ряду срео сливками, пенками и тому подобной сметаной римского истеблишмента (того, что нынче называют звучным зарганичным словом «политическая элита»). Но, в отличие от своих известных коллег, по сложении официальных полномочий в рядах «элиты» не задерживается — до следующего взлёта.

Приведено также и мнение Кнабе, что личные интересы Тацита не ограничивались карьерыми амбициями. И, читая сочинения историка, с этим трудно не согласиться. Однако отнюдь не обязательно, что он добровольно пожертвовал госудаственной деятельностью ради литературных трудов. Тем более, что первая обеспечивала ему материал для второй. Что особенно видно при чтении «Истории», которая на самом деле никакой историей не является: в ней описаны события недавнего прошлого, случившиеся на памяти автора. Так что в современном понимании это скорее публицистика — и множественное число в заглавии труда не случайно.

Так что фактам карьерных поворотов Тацита можно дать и другое объяснение: он просто не вписывался в ту самую политическую элиту.

Все принцепсы, с которыми пересекался Тацит на своей «дороге почестей», от Веспасиана до Траяна, если смотреть на их дела, а не читать оценки историков, были людьми проницательными. И уж в «кадровом вопросе» разбирались хорошо. А значит, с одной стороны, видели потенциал Тацита как администратора государственного масштаба. И потому в нужные моменты выдвигали его на посты, требующие ответственного отношения, знаний и умений. Со стороны же другой, для них был очевиден и «невосторженный образ мыслей» нашего героя, столь отчётливо проявивишийся в его сочинениях. А держать таких людей, каковы бы ни были их деловые качества, в непосредственной близости от себя не любили «большие начальники» всех времён и народов.

Не случайно проконсулат Тацита в одной из Германий, если он имел место быть, конечно, оказался последним шагом в его «ординарной» карьере: его способности, опыт и «региональная информированность» оказались востребованными при обеспечении тыла во время Первой Дакийской кампании Траяна.

Вероятно, Тацит не сразу осознал, что он достиг зенита своей государственной службы. Этим объясняется его оптимизм, высказанный в первых параграфах «Истории» — довести повествование до тех годов «редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает». Ведь труд этот, вероятно, был начат во время германского проконсутала или сразу после него: именно в это время автор имел возможность ознакомиться с «прифронтовой обстановкой» и «лагерным бытом», что здесь, в отличие от более ранних произведений, оказалось к месту.

А затем «старый боевой конь» опять потребовался на службе — в той же должности и для той же работы, что и во время «ординарного» проконсулата. И последовало «экстраординарное» назначение в провинцию Азию, ставшее для Тацита последним в его карьере. С одной стороны, столкнувшись на практике и изнутри с «новым режимом», он понял цену «думания, что хочешь и говорения, что думаешь». А с другой — осознал, что для этого самого «нового режима» он просто вышело в тираж.

И тогда в «Истории», на самом деле описывающей современность, ставится точка. Тацит, сдав пост проконсула Азии, обращается к настоящей истории «от смерти Августа» — с целью выявить корни текущего положения дел. Однако достаточно быстро понимает, поставленные им цели уже не интересны современникам, и в обозримом будущем не будут востребованы потомками. И ему становится банально скучно: работа над «Анналами» замедляется, ведётся всё небрежней, и наконец, прекратилась вообще. Что символично — на словах «смерть медлит…»

P.S. Как следует из заглавия раздела, всё, что в нём сказано — сугубая отсебятина. Самое печальное в которой — то, что до нас не дошли книги «Истории», описывающие правление Домициана. Потому что было бы очень интересно прочитать, как Тацит разрешил возникающую в них коллизию. С одной стороны, между правителем — безусловно талантливым и здравомыслящим, но, мягко говоря, не вполне безупречным в личной жизни. И теми его подданными, которые, подобно автору, не могли принять второго, но были достаточно циничны для принятия концепции «меньшего зла».

Корнелий Тацит: sine ira et studio. Редакция 2: 2 комментария

  1. Наверно, всё-таки, не котурны, а калиги, солдатские сапоги (сандалии), от которых и появилось прозвище (агномен) Калигула.

Добавить комментарий