Давнопрошедшее несовершенное. Глава 10

Андрей Кротков

В атмосфере городской жизни и психологическом настрое большинства москвичей шестидесятых годов преобладало не то чтобы полное расслабление, а скорее нескрываемое желание вознаградить себя за лишения недавнего прошлого и взять от жизни всё, что от такой жизни можно взять.

Тем, кто не застал шестидесятые годы, трудно, почти невозможно представить, как умиротворяюще и убаюкивающе действовала на людей обстановка «хрущёвской оттепели». Прежде почти всё было запрещено, а теперь многое разрешили. Прежде еда и вещи были в дефиците, а теперь имелись если не в избытке, то в умеренном достатке, хотя не всегда по приемлемым ценам. Ночные визиты неприветливых людей с Лубянки начали забываться – никто больше не хватался за сердце, услышав шум подъехавшего автомобиля, не прислушивался к шагам на лестнице и не вздрагивал от звонка в дверь. Стало можно уволиться с работы по собственному желанию. Прекратилась принудительная подписка на государственные займы, прежде съедавшая до трети и без того скудной зарплаты. Почти исчезла необходимость проявлять демонстративную лояльность. Стали реже проводиться многочасовые собрания, митинги и проработочные кампании, а от тех, что проводились, можно было увильнуть без особых последствий. Все эти минимальные, элементарные свободы воспринимались как глоток свежего воздуха после затхлой бескислородной духоты.

«Революционная романтика» и «беззаветный трудовой энтузиазм строителей нового коммунистического общества» (о них без устали продолжали трубить все тогдашние средства массовой информации) к началу шестидесятых остались только в воспалённом воображении официальных пропагандистов. Новые советские человеки, сформировавшиеся за сорок пять лет советской власти, оказались совсем не теми существами, какими замысливались согласно идеологическому проекту. Основная масса простых советских человеков теперь хотела просто жить в своё удовольствие, спокойно работать, заводить и растить детей, проводить свободное время по собственному усмотрению – и, наконец, спокойно умереть своей смертью в своей постели. Продолжая целиком и полностью зависеть от государства, простые советские человеки никоим образом не умышляли восставать на государство, и вместе с тем больше не хотели безропотно подчиняться государственным прихотям и импровизациям.

Внешняя жизнь простых советских человеков по-прежнему протекала в формах принудительного коллективизма. Но принудительный коллективизм теперь был лишь оболочкой социального бытия – изнутри его неудержимо разъедал процесс атомизации. Формально оставаясь членами коллективов и подчиняясь законам коммунальности, простые советские человеки всё глубже уходили в частную жизнь. В этом не было никакого противоречия, никакого оруэлловского «двоемыслия». Суть происшедшего качественного изменения великолепно передавало появившееся как раз в те годы ехидное присловье: «Государство делает вид, что платит, а мы делаем вид, что работаем». Иначе говоря, к началу шестидесятых советское общество оказалось сверху донизу пропитано конформизмом, что на деле означало долгожданный социальный мир – и соответствовало чаяниям большинства.

Тем не менее советский конформизм шестидесятых не был тихим обывательским болотом, засосавшим всех поголовно. Дозволенные полусвободы отчасти раскрепостили общественное, а с ним и индивидуальное сознание. Ценность понятия «индивидуальность», прежде считавшегося отрыжкой буржуазной идеологии, была признана и начала на равных конкурировать с ценностями заединщины и коллективных порывов. Социальная конфликтность в обществе утратила характер подковёрных политических интриг и перешла в форму открытых споров; начало шестидесятых годов стало временем развязавшихся языков и нескончаемых разговоров, благо тем для бесед и дискуссий было более чем достаточно.

Шестидесятые годы естественным образом породили «шестидесятников». Статью под таким заглавием критик Станислав Рассадин напечатал в 1960 г. в журнале «Юность». Слово мгновенно привилось, вошло в обиход. Оно и сейчас в ходу, только значение его почти бранное.

Шестидесятники – условный термин для обозначения поколения, которому в достопамятном 1956-м было 20 лет или около того, чьё детство совпало с войной, а юность и молодость пришлись на эпоху «оттепели», реабилитаций, хрущёвских реформ и последующих заморозков.

Шестидесятники – не поколение целиком, не движение, не слой, а совокупность сравнительно немногочисленных групп прежде всего горожан, причём групп весьма пёстрых по образовательному уровню, по роду профессиональных занятий, по образу жизни, по убеждениям. Не было никакого мощного клана шестидесятников вроде авангардной партии или подпольной организации. Никакие бразды правления шестидесятникам не вручались. В политической жизни общества шестидесятники не доминировали, но и не выламывались из неё, не уходили стройными рядами в диссидентство. Напротив, в подавляющем большинстве они были лояльными гражданами и нормальными обывателями без экстремистско-радикальных наклонностей. В истории СССР шестидесятникам досталась трудная и неблагодарная роль разгребателей грязи, неудачливых реаниматоров светлой идеи, провозглашённой от лица прекрасного бога, который в одночасье обернулся уродливым идолом.

Политические ломки Россия переживала неоднократно. Всякий раз – в 1905-м, 1917-м, 1918-1922 годах, – они приводили к большой драке и большой крови. Очередную ломку с ниспровержением статуй ложного божества страна могла бы не пережить, если бы эта ломка была доведена до логического мстительного завершения. Но тоталитарная диктатура к моменту смерти её создателя была настолько монолитна и всесильна, что оказалась способна, путём верхушечного переворота, сравнительно безболезненно преобразиться в собственное смягчённое подобие – авторитарно-бюрократический патерналистский режим. Низы и верхи не хотели и не могли вновь ввергаться в кровопролитие, никто не желал новой смуты, никто не смог бы одержать в ней верх.

В этой ситуации шестидесятники оказались двуликими Янусами. Критикуя прошлое, но не перечёркивая его, они продолжали стремиться в будущее на основе прежних идей и убеждений. Иначе не объяснить, почему шестидесятники могли выставить советскому режиму большой личный кровавый счёт за дедов и отцов, но не сделали это. Иначе не объяснить сохранившуюся веру шестидесятников в благодатность революции, в комиссаров в пыльных шлемах, в доброго хорошего Ленина, правильное учение которого исказил злой плохой Сталин, в социализм с человеческим лицом. Иначе не объяснить своеобразный романтический аскетизм шестидесятников, их походную непоседливость, их песенно-балладный, с туманом и запахом тайги, неагрессивный протест против застойной скуки, их искреннее убеждение, что теперь всё стало хорошо и дальше будет ещё лучше.

Шестидесятники не были ангелами, совершали человеческие ошибки. Зато они были первыми отказниками от идеологического фанатизма, первыми, кто показал, что и в условиях принципиально не изменившейся системы можно оставаться людьми, можно жить не убивая, не предавая и не донося, можно пену сдуть, а пиво выпить. Шестидесятники хотели отмыть алтари революции и коммунизма от крови. Они не сразу поняли, что сделать это нельзя. Когда поняли – их время ушло, а с ним ушли и они сами.

Московские шестидесятые годы, особенно их первая половина, были временем всеобщего опьянения воздухом полусвободы. Опьянение, как известно, проявляется в эйфории и чрезмерной говорливости. Внятную оптимистическую эйфорию и увлекательную связную говорливость могли обнаруживать только хорошо образованные люди с правильно подвешенными языками. По этой причине тон неофициальной московской жизни начала шестидесятых задавала прежде всего столичная интеллигенция.

Одним из главных предметов тогдашних горячих интеллигентских обсуждений были очевидные успехи советской космонавтики. Юрий Гагарин заслуженно стал абсолютным героем-первопроходцем и всеобщим любимцем. Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова, Комаров, Феоктистов, Егоров, Беляев, Леонов, Береговой – эти одиннадцать фамилий людей, побывавших на орбите вслед за Гагариным, помнили все. Но после двух трагедий – гибели Комарова весной 1967-го и гибели Гагарина весной 1968-го, – всеобщий энтузиазм заметно поубавился. Успешная высадка американцев на Луну летом 1969-го больно уязвила советскую гордость, а очередная трагедия – гибель космонавтов Добровольского, Волкова и Пацаева в июне 1971-го, – одновременно опечалила всех и обозначила утрату массового интереса к орбитальным полётам. Космическим восторгам шестидесятых пришёл конец. Стало слишком очевидно, что на пыльных тропинках далёких планет первыми останутся не наши следы, что яблони на Марсе зацветут очень не скоро, если зацветут вообще, что космическая программа – дело безумно дорогое, чрезвычайно опасное и не сулящее в ближайшем будущем никаких выгод и прорывов. Примерно тогда же развеялись надежды на скорый контакт с внеземными цивилизациями – а в близость этого события искренне верили очень многие. На смену оптимистическому ожиданию рукопожатия через Вселенную пришли погоня за «летающими тарелками», поиски затаившихся среди землян галактических пришельцев, вера в существование «снежного человека», в страшные тайны Бермудского треугольника – и другие параноидально-мистические увлечения, быстро принявшие характер квазирелигиозных культов.

Другим предметом массового интереса в начале шестидесятых стали достижения естественных наук, прежде всего – физики атомного ядра. Атомное и термоядерное оружие было уже пройденным этапом – общественность знала, что оно существует, что его мощность и запасы можно наращивать неограниченно, что его разрушительный эффект огромен, а последствия применения губительны для всего живого. Поэтому интерес переместился в область созидательных возможностей ядерной науки. Слова «токамак» и «синхрофазотрон» умели выговаривать даже малые дети. Физики-ядерщики, польщённые вниманием к своей специальности, уверяли, что вот-вот будет освоен неисчерпаемый источник дешёвой энергии – реакция управляемого термоядерного синтеза (этот посул не сбылся и полвека спустя).

В начале шестидесятых тезис о всемогуществе науки не подвергался сомнению. Напротив, его подтверждало взрывоподобное появление большого количества прикладных разработок. Всеобщий восторг вызывали демонстрация работы оптических квантовых генераторов (лазеров), голографические изображения, микроэлектроника (радиоприёмники уменьшились в размерах от чемодана до книги небольшого формата), синтетические полимерные материалы, новые эффективные лекарства, стремительный прогресс транспорта (благодаря пассажирской реактивной авиации длительность межконтинентальных путешествий сократилась с нескольких недель до нескольких часов). Журналы соответствующего направления – «Наука и жизнь», «Знание – сила», «Техника – молодёжи», «Юный техник» – в те годы побивали рекорды популярности.

Не отставали и гуманитарии. Начало шестидесятых запомнилось пресловутым «спором физиков и лириков». Спор тот был отчасти шуточный, отчасти нет – в нём отразилось одно из основных противоречий эпохи.

Поддерживая производственно-экономическую сферу («материально-технический базис коммунизма», завершение строительства которого было официально назначено на 1980 год), власть крайне подозрительно и недоверчиво относилась к непроизводственной «надстройке». За работниками умственного труда и представителями свободных профессий по-прежнему строго надзирали. Ни о какой свободе художественного творчества не могло быть и речи. Идейно и морально неустойчивых интеллигентов регулярно пропесочивали и устраивали им выволочки. Первой известной оттепельной выволочкой была кампания политической проработки поэта Бориса Пастернака, прошедшая осенью 1958 года и вызванная зарубежной публикацией его романа «Доктор Живаго». Второе место заняла встреча государственного руководства с писателями 7-8 марта 1963 года, во время которой Н. С. Хрущёв сорвался, бушевал, угрожал и с трудом удерживался от непечатных выражений. На третьем месте оказался сравнительно мало известный тогдашней общественности открытый судебный процесс над поэтом Иосифом Бродским в феврале-марте 1964 года – его обсуждали в основном на ленинградских кухнях. Политический скандал вокруг Александра Солженицына в то время начинался, но ещё не звучал – в полную силу он развернулся только в начале семидесятых.

По видимости лирики проигрывали физикам – так называемое общественное мнение явно было на стороне последних. Одно время в пользу лириков заговорило объективное явление – вспышка интереса к поэзии в 1958-1964 годах. Вряд ли стоит называть ту вспышку поэтическим бумом – всенародного распространения интерес не получил. Но в Москве он был достаточно массовым и не остался незамеченным.

Первые свободные поэтические чтения состоялись в 1958-м у свежеоткрытого памятника Маяковскому на Триумфальной площади; они имели характер несанкционированных сборищ, отчего власть относилась к ним с опаской – некоторых участников задерживали и протоколировали. Затем отношение к поэтическим декламациям сделалось мягче, им даже стали благоволить. Поэтические вечера в Политехническом музее в 1960-1962 годах, собиравшие по нескольку сотен слушателей, проходили регулярно. Апогеем явления сделались собиравшиеся тогда же поэтические чтения во Дворце спорта в Лужниках – там количество слушателей исчислялось уже тысячами. Существовал проект грандиозного поэтического фестиваля на Центральном стадионе имени Ленина, но убоявшаяся власть ни разу не разрешила его устроить. А в 1965 году бум неожиданно (для скептиков – ожидаемо) закончился, поэтические ристалища быстро сошли на нет, причём безо всякого внешнего давления – просто публика потеряла к ним интерес.

Давнопрошедшее несовершенное. Глава 10: 1 комментарий

  1. Мне кажется, что девяностники (пользуясь терминологией автора) или даже двухтысячники не особо отличались.
    Сама я уже Союза не застала, но мой брат попал в пионеры и, возможно, потом пошел бы в комсомол, если бы Союз здравствовал.
    Но это лично моя колокольня — не претендую на истину во языцех.

Добавить комментарий